Владимир Варнава о премьере в Казани с Нурбеком Батуллой, работе с Курентзисом и важности балета «Шурале» для Мариинки. Продолжение

      

«Я вижу, что на сцене во время гала #Stageplatformа происходят очень важные вещи, именно эксперименты, неважно, удались они или нет»

Фото: «БИЗНЕС Online»

«Я по молодости очень злился на танцовщиков»

— Вы сейчас меньше работаете с театрами оперы и балеты. Но служите в каком-то качестве в Мариинке?

— Я чуть-чуть успокоился. Никогда не служил в Мариинке, но делал там спектакли. Всего с миниатюрами сделал 5–6 постановок продолжительностью от 20 минут до 2 часов.

— Вы следите за ними? В репертуаре Мариинского театра числятся и «Ярославна. Затмение», и «Дафнис и Хлоя»…

— Я не слежу, у меня не получается. «Ярославна» с «Дафнисом» — очень разные спектакли. «Ярославна»… Я был очень молодой, какого-то языка и осмысления того, что делаю по языку, на тот момент не наступило, поэтому очень сильно увлекался режиссурой. Там у меня события, действия, зритель должен все четко понимать, но при этом мне не хотелось быть буквальным, поэтому считаю, что благодаря такому контрапункту какая-то интересная энергия в спектакле присутствует. Я его на видео пересматривал не так давно. Мне в целом понравилось. Я понимаю, что сейчас такое не делаю и, наверное, уже не буду. Но прикольно, что тот человек таким образом размышлял.

 А «Дафнис» другой — он уже про телесность. Там меня интересовало, как двигается тело. Я попытался убрать всякий нарратив, доминирование повествования, поэтому там час довольно антропоморфных сцен, которые перетекают друг в друга, и можно обращаться к своим впечатлениям, наверное, как и водится в экспрессионизме, а это очень экспрессионистская музыка Равеля. Я попытался таким же сделать танец, чтобы он больше производил впечатление, чем тащил тебя за руку по какому-то сюжету. И для меня это ценный рост с точки зрения хореографа, мне нравится, что два спектакля так отличаются. Для меня это качественный рост.

— Читал несколько критических статей о ваших спектаклях в Мариинке, авторы к вам были довольно суровы.

— Вначале меня это волновало, было обидно — работаешь столько времени, а потом упрекают. Но в целом у меня выработался к подобному иммунитет, легкое отношение.

— Сейчас вам интереснее увидеть как зрителю спектакль в академическом театре оперы и балета или быть в жюри «Танцев на ТНТ»?

— Мне интересно везде, чтобы себя не обидеть. Исторически так сложилось, что 10 лет назад интерес к современному танцу и тому, что я делаю, был другой, его было меньше. А балетный театр — это один балетный материал. По молодости очень злился на танцовщиков, что они не могут сделать то, чего я хочу.

Проблема в том, что я образование свое позднее получал в среде современного, экспериментального искусства. Тот же театр АХЕ, с которым я провел кучу лабораторий. Они мажутся, красятся, убивают сцену, работают с фактурами, явлениями, огнем, водой, танцуют, поют, читают рэп. Нет предела, так скажем. Но они пришли из драматического театра. Балетный театр к такой свободе вообще не готов. И я захожу с понимания того, как это может быть, и пытаюсь их, танцовщиков, заставить к такой свободе прийти. Но никого невозможно заставить. Это с годами для меня стало интересной платформой, на которой можно найти новое, яркое воплощение для некоторых идей. Конечно, хочется, чтобы все были заряжены и верили. Но в «Ярославне» у меня было около 70 человек только на сцене и заразить каждого верой в то, что вы сейчас двигаете современное искусство, невозможно. Потому ты относишься к ним как к функциям. Я этого не люблю, но иногда приходится в себе такой рычажок поворачивать, имея дело с подобными вещами.

«У него своя точка зрения, свой фокус на то, что он делает. И вкус, безусловно, есть информация, есть осведомленность и харизма. Если перекладывать на танец, там должно быть три вещи: техника, страсть и воображение. Все это есть у Курентзиса»Фото: © Владимир Вяткин, РИА «Новости»

«У меня исключительно положительная коммуникация с Теодором»

— Вы работали в качестве хореографа у целого ряда известных режиссеров в драматическом театре — Максим Диденко, Валерий Фокин. Насколько такая работа обогащает профессионально?

— По молодости, конечно, очень сильно обогащала. Потому что ты приходишь на мастер-класс, связанный с танцем, и европейский хореограф рассказывает о новом качестве, танцевальном тексте. А в работе с режиссером ты погружаешься в совсем иное поле. Учишься, как они выстраивают мизансцены, работают или не работают с жестом, ритмом спектакля, пространством. Допустим, у Шапиро, где мы с Нурбеком впервые встретились, есть правило — пока нет пространства, он не начинает этот спектакль. Интересно.

У меня был всегда вопрос: откуда начинается танец? Я уже поставил балет в Петрозаводске и несколько миниатюр, не понимая, откуда начинается танец и правильно ли я все это делаю. А потом у знаменитого танцовщика и хореографа Михаила Фокина прочитал, что танец может начинаться откуда угодно — с запаха, впечатления. Я подумал: «Спасибо тебе, брат, ты просто меня освободил». Я просто выдохнул.

К сожалению, преподаватели искусства балетмейстера тебе этого не рассказывают. Тебе говорят: вот тебе методичка — завязка, развитие. Это правильные формулы, но они остаются в теории. А когда ты уже непосредственно работаешь с человеком, который много чего поделал руками… Хореограф довольно редкая профессия, поэтому я ценю каждую возможность поболтать с более-менее опытными хореографами, а также со своими сверстниками. Я стараюсь идти к тенденции не отдаляться от своих коллег, а наоборот, как можно больше с ними артикулировать. Для меня теплая дружба с Нурбеком очень важна.

— Еще вы сотрудничаете с Теодором Курентзисом, о котором приходится слышать множество самых разных отзывов. По-вашему, в чем феномен этого музыканта?

— У него своя точка зрения, свой фокус на то, что он делает. И вкус, безусловно, есть информация, есть осведомленность и харизма. Если перекладывать на танец, там должно быть три вещи: техника, страсть и воображение. Все это есть у Курентзиса.

— Вы недавно делали с Курентзисом проект в Армении.

— Да, я приезжал. Его коллектив MusiсАeterna запустил проект, труппа MusiсАeterna Dance, там две потрясающие девчонки, представительницы Татарстана, — Айсылу Мирхафизхан и Айгуля Бузаева. Мы их взяли, я был одним из тьюторов компании, которая вела кастинг. Это был первый проект Dance Company и сразу заказ в Армению. Они выбрали меня, чтобы я сделал первую работу.

С Теодором я еще работал в Перми на «Петрушке». У меня с ним теплейшие отношения, безмерно его уважаю, и каждая встреча с Теодором, на сцене или перед тобой на стуле, дает новую информацию. Последний раз мы сидели до четырех часов ночи и говорили о Лепаже, Кастеллуччи, как он с ними работал. У меня исключительно положительная коммуникация с Теодором за все 6 лет знакомства и лично для меня, и по работе. Я думаю, «Петрушку» мы тоже сделали очень классно. Я смотрю и понимаю, что там провис по танцу, но режиссерски решил этот спектакль как мог. Тогда я еще не очень понимал, как в балете передавать свои телесные идеи. У меня это заняло сколько-то лет. Я помню, что на репетиции придумал, как объяснить одну идею, и понял, что вокруг этого танцевал пять лет. Но по факту с первой мастерской в Мариинке просил у артистов это пять лет разными словами и способами, но не получалось. Однако ключ нашелся.

«Это видно, когда человек пришел танцевать хореографию ногами или понимает, о чем сейчас идет речь, то, что его танец постепенно растворяется в пространстве. Или как танцовщик управляет временем — как замедляется, ускоряется. Как он работает с плотностью своего движения»

Фото: © Александр Кряжев, РИА «Новости»

— Что можете выделить из своих последних проектов?

— Я делал «Петрушку» в Третьяковской галерее, но это был спектакль-деконструкция «Петрушки» 2017 года, перформанс. Я сделал такой стендап, рассказывал о том, какой был спектакль, и периодически какие-то части из него показывал.

Признаться честно, премьера была два года назад в Альметьевске, и мы ее делали с одним из основателей театра АХЕ Пашей Семченко. Он один из самых невероятных клоунов, которых я в своей жизни видел. И сказал ему, что я, кажется, буду танцевать один и хотел бы сделать такую сцену, чтобы Балерина и Арап были всего лишь частями Петрушки, а не отдельными персонализированными героями. Спросил: «Паша, через что мне пойти?» Он сказал: «Используй кефир, крупнолистовой чай — получаешь маску Арапа». Потом я думал взять кетчуп — кровавый Петрушка. Это был юмор, цинизм, сырая работа, которая, может быть, даже неприятная физиологически для публики. Но в Альметьевске все были очень рады. Сделали разовую акцию и забыли.

Потом Третьяковка говорит: мы делаем перформансы (что меня смутило), посвященные Игорю Стравинскому. Мой директор Лиза отвечает: «Так у нас есть „Петрушка“». Я туда приехал, и оказалось, что там ничего нельзя сыпать и лить — у меня целая картина вылетает. Я говорю: «Давайте покажу видео на огромной плазме». Они: «Нет, это видео очень поздно согласовано». Начались бюрократические штуки. И в итоге я вживую попробовал комментировать все, что происходит здесь и сейчас, такой театр без кулис. И было прикольно. Это было ближе к тому, что мы с Нурбеком сейчас тут делаем. Какая-то уже синтетическая форма, когда ты выбираешь подходящий медиум, который тебе сейчас нужен, из ряда представленных — здесь буду через повествование, тут попробую телом, а здесь исключительно словами. Душил себя 8 минут микрофоном и говорил текст питерского поэта: «Петрушка засмеялся и сказал, что вы все дураки, сказал и перестал смеяться…» Третьяковка была немного удивлена, все-таки они рассчитывали на балетную форму. Наверное, это можно назвать больше site-specific, чем перформансом.

«Саше (на фото — Александр Челидзе (слева) 46 лет, и он в отличной форме, невероятно выразительный. В свои 46 он стал аккумулировать вокруг себя молодых людей и как-то говорит мне, что сделал спектакль с молодыми танцовщиками»

Фото: © Илья Питалев, РИА «Новости»

— А что за спектакль, в котором все падают?

— Грузинский танцовщик Саша Челидзе (я с ним 10 лет дружу и работаю) — это муза моего воображаемого театра. Много на него сделал вещей, больших и маленьких. И оперный театр в Германии, и подвалы в Петербурге. Саше 46 лет, и он в отличной форме, невероятно выразительный. В свои 46 он стал аккумулировать вокруг себя молодых людей и как-то говорит мне, что сделал спектакль с молодыми танцовщиками. Я посмотрел — очень классная энергия. Говорю: «Класс, надо когда-то тоже что-то сделать».

Спектакль идет на новой сцене Александринского театра. Мы начали делать постановку, в качестве темы выбрали неустойчивость, падение — состояние, в котором сейчас все пребывают. Молодые смотрят YouTube, они видят, что танец может быть разным, и хотят развиваться. Они голодные, в 16 лет танцуют порой лучше, чем мы в 26. У нас не было интернета, мы не знали, как танцуют люди вокруг, соответственно, не возникало конкуренции. У них с этим все в порядке.