Фархад Бахтияри об отказе от европоцентризма, игре «вне нот», душе звука и сочинении Ün Продолжение

     

— В репертуаре театра имени Джалиля национальные оперы и балеты можно пересчитать по пальцам одной руки. Нормально ли это для единственного оперного театра в РТ и казанской публики? И справедливо ли, что Резеда Ахиярова, по сути, единственный современный композитор, который реализует в театре крупные формы?

— По поводу числа спектаклей, думаю, что их недостаточно. Конечно, нельзя показывать только татарские оперы и балеты, но хочется, чтобы в ТАГТОиБ их было больше. Необязательно каждый раз писать новую партитуру, есть много ярких сочинений, которые можно поставить, — например самые первые оперы «Сания» и «Эшче», созданные в 20-х годах XX века, балеты Энвера Бакирова и других авторов второй половины ХХ столетия. Если грамотно организовать процесс, театр привлечет много туристов. Гости с субтитрами услышат ту же татарскую оперу и заинтересуются. А так они приезжают — и в театре опять «Борис Годунов». Понятно, что в Казани он не сравнится ни со спектаклем Большого, ни Мариинского театра, а национальный репертуар может стать изюминкой ТАГТОиБ. Еще мне кажется, что в театре имени Джалиля многовато европейской классики, хотя это общероссийская проблема. Западные оперы нужны, но в более локальном объеме.

Резеда Ахиярова — интересный композитор. Я лучше знаком с ее вокальными опусами, они часто транслировались по радио Татарстана — к примеру песня «Сююмбике» из триптиха «Страницы истории». На операх и балетах Резеды Закиевны ни разу не был, но слышал симфоническую поэму «Моңлы сазым» («Саз мой певучий») в исполнении оркестра Сладковского в зале имени Сайдашева. Песни Ахияровой очень музыкальны, они сделаны с художественным вкусом и занимают важное место в татарской культуре, но все же ориентированы на европоцентричную традицию, а ее я сейчас стараюсь избегать. Но при этом я за многосторонность и не отрицаю никакую музыку.

— То есть вокальную музыку Ахияровой и даже, возможно, ее оперы нельзя назвать национальными?

— Вопрос в том, можно ли вообще создать татарскую национальную оперу. Главный режиссер театра имени Тинчурина Туфан Имамутдинов говорил мне, что мечтает об этом. Думаю, сделать национальную оперу хотят многие, но каждый понимает под ней что-то свое. Для Туфана, может быть, в какой-то мере в этом направлении создавался спектакль «Идегей». Однако сам жанр оперы предполагает оперное пение, а это уже реверанс в сторону европейского искусства. Соответственно, в таком стиле надо писать так, как, к примеру, Резеда Закиевна. Это требование оперного театра.

Балет дает больше возможностей, но в нем есть такие рамки, как, например, симфонический оркестр. Для национального балета больше подойдет ансамбль традиционных инструментов, однако, если нужно заполнить зал театра оперы и балета, мы вновь возвращаемся к европейским традициям. Правила диктуют жанр и площадка. Если национальную оперу пробовать создавать в драматическом театре, возможно, это удобнее.

— Сегодня много говорят о том, что в Казани нужен еще один музыкальный театр, который будет ориентирован на татарскую музыкальную культуру. Как считаете, это действительно так и возможно ли в нем то, о чем вы говорили только что?

— Театр, безусловно, нужен. Говорят, он расположится в здании театра имени Камала, уже впитавшем татарское неоперное искусство. Там национальные эксперименты вполне возможны. Конечно, хотелось бы написать сочинение для такого театра, у меня есть опыт создания больших партитур. В том же «Идегее» Туфан Имамутдинов сначала просил меня сделать что-то по типу татарской оперы в рамках синтетического спектакля.

«В работе с инструментами чаще использую традиционный подход»

— Ваши теоретические взгляды на развитие татарской музыкальной культуры в целом понятны, а как вы осуществляете ее на практике? Как работаете с национальными инструментами?

— Сначала для меня важно попасть в атмосферу — послушать как можно больше музыки, которая не будет помещать меня в рамки европейской звуковысотности, логики формы и прочего. Хочется уйти от этого и погрузиться в традицию. Я могу часами слушать татарскую, иранскую, монгольскую музыку. Иногда даже отказываюсь от рояля, потому что он равнотемперированный. Если надо что-то воспроизвести, могу спеть, наиграть на домбре, курае или хомусе.

В работе с инструментами я чаще использую традиционный подход. Наверное, это влияние Маргариты Ивановны: она сторонник чистой традиции без современных примочек. Но иногда обращаюсь и к неординарным приемам. В прошлом году в Москве была композиторская лаборатория «Открытый космос», где я занял второе место. Мне дали русский народный оркестр и попросили добиться космического звучания. Я долго думал и в итоге применил маленький вентилятор: музыканты играли им по струнам балалаек и домр. У вентилятора мягкий силиконовый пропеллер, и никакого вреда инструменту нет, а звучит ярко. Также мы поместили линейки между струнами для металлического эффекта: было ощущение, будто одна железка бьется о другую. Еще я традиционно использовал дудук, и он звучал по-восточному, как зурна.

— Среди ваших сочинений много миниатюр с тюркскими названиями. Какие из них наиболее значимы для вас?

— В основном все это татарские названия, хотя в последнее время появилось много алтайских и сибирских. Из недавнего мне нравится сочинение Ün («Звук») для скрипки, виолончели, флейты, кларнета, дафа и электроники. Его исполняли в Электротеатре Станиславский (а завтра исполнят в MOÑ — прим. ред.). Звук в таком понимании приравнивается к духу, то есть у каждого предмета есть своя душа в звуковой форме и все в этом мире музыкально. В партитуре много разных человеческих голосов: я записал иранца, алтайца, саха, татарку, черкешенку, китаянку, башкирку… Они «мельтешат» и сталкиваются в разных краях зала, а музыкальный ансамбль дополняет звучание голосов.

Другое сочинение — Ozın («Длина») для двух кларнетов. Это попытка сделать форму на базе традиции татарского протяжного пения. Помню, Туфану очень понравилась музыка и он как раз просил чего-то подобного в музыке к «Идегею». Очень доволен опусом Süzlær («Слова»), который исполняла в Рахманиновском зале вокалистка Камилла Хабибуллина под запись голоса Иделя Киямова. Самыр играл на топшууре, а Ринат Хабиров из Башкортостана — на курае.

— Есть ли уже у вас замыслы новых традиционных сочинений?

— Одно из них я уже закончил и презентовал (смеется). 28 октября МАСМ исполнит в Казани (в концертном зале союза композиторов РТ) мое новое сочинение حبیبه [«Хабибэ»] («Возлюбленная»). История его создания связана с тем, что мне через Туфана от историка Альфрида Бустанова попали стихи Кыяметдина аль-Кадыйри, где много раз звучит слово «хабибем». Я попытался напеть эту музыку, и это слово засело в моей памяти (конечно, музыка к проекту Туфана совсем другая история, и, кроме этого слова, связей, пожалуй, нет). Мое حبیبه написано для европейских инструментов — виолончели, флейты, кларнета и фортепиано. Я хотел добавить что-то традиционное, но это было очень неудобно для МАСМ, который часть репетиций проводит в Москве, поэтому по совету организаторов пришлось работать только с европейскими инструментами. Я старался приблизить звучание к национальному, хотя это было сложно. Экспериментировал с нотацией и алеаторикой, поэтому до самой премьеры не знал, как именно музыканты исполнят мою музыку.

— В этом году в театре имени Тинчурина прошла премьера спектакля «Идегей», для которого вы написали музыку. Действие рассказывает о периоде формирования татарского народа. Что именно вы хотели донести зрителю и совпали ли эти идеи с идеями ваших коллег — режиссера Туфана Имамутдинова и хореографа Марселя Нуриева?

— Там не совсем время формирования, наверное, больше период внутренних распрей в Золотой Орде и вмешательства Аксак-Темира. Я хотел показать, что татарская музыка и культура находятся на пересечении тюрко-монгольских влияний и влияния мусульманского Востока. В «Идегее» есть номера, апеллирующие к татарской музыке с восточными элементами, а есть фрагменты с отсылкой к языческой, тюрко-монгольской музыкальной традиции.

С Туфаном и Марселем было приятно работать. Оба яркие новаторы, они не боятся выйти за рамки и правила, установленные в татарском искусстве ХХ века, и не отрицают то, что было до этого. Подход этих мастеров более широкий: они предлагают опереться на аутентичную традицию и не считают, что татарская музыка родилась в ХХ веке. А ведь до этого она была гораздо более своеобразной. В работе над «Идегеем» мы прислушивались друг к другу и трудились на результат. Туфан направлял нас и решал более глобальные вопросы — скажем, о господстве мужского и женского начала в спектакле. От этого зависела музыкальная драматургия: если необходимо выделить женское начало, нужен соответствующий образ, например колыбельная. Если мужское, то я старался написать что-то маскулинное с характерными ритмами и большой ролью ударных.

— Марсель Нуриев в разговоре с «БИЗНЕС Online» высоко оценил музыку «Идегея» и отметил, что вы любопытно смотрите на звук.

— Мне очень приятно, и я действительно люблю работать с традиционным звуком. Марсель тоже интересуется такой музыкой, он даже брал уроки горлового пения. Мне нравится, какую музыку Марсель выбирает в экспериментах с Нурбеком Батуллой, и наши мнения о звуке соприкасаются. Он как-то отправил мне китайско-тибетскую композицию для духовых, и мы вместе восхитились длиной звука. Мне вообще нравится находить длину в музыке — скажем, в пении иранских певцов, где звук протяженный, многомерный. Также его можно встретить в монгольской и бурятской музыке, например в уртын дуу («длинный напев»). И здесь именно касательно протяженного длинного звука наши вкусы с Марселем сходятся.

«Мне нравится, какую музыку Марсель [Нуриев] выбирает в экспериментах с Нурбеком Батуллой, и наши мнения о звуке соприкасаются»

Фото: «БИЗНЕС Online»

«Я продолжаю татарскую музыкальную традицию, но в более отдаленных и сложных формах»

— Вы признаетесь, что в сфере профессиональных интересов балансируете между музыкознанием и композицией. В какую сторону вы все же больше склоняетесь?

— Для меня важны обе составляющие почти в равной мере, это связано с моими заморочками в плане музыки. Мне было сложно перестроиться на европейскую традицию, и, чтобы мне не мешали сочинять и не помещали в жесткие рамки, я искал опору в области музыковедения. А параллельно занимался композицией у прекрасных педагогов и писал ту музыку, которую я хочу, воплощал свои задумки. Комфортнее всего мне было учиться у Ольги Евгеньевны Бочихиной. Редко кому из композиторов удается попасть в ее класс.

Собственные исследования музыки делали мои взгляды более широкими и позволяли противостоять академизму консерваторской композиторской школы. Например, Владимир Тарнопольский любил говорить, что есть только три композиторские школы — немецкая, французская и итальянская, — и исходя из этого анализировал всю музыку. Это один из концептуальных подходов понимания всей музыкальной культуры, но он идет вразрез с моими мыслями. Мне тесно в этих рамках, хотя заниматься с Владимиром Григорьевичем мне нравилось. После уроков я всегда рассказывал друзьям, какие у Тарнопольского широкие взгляды и сколько он знает музыки.

— Юрий Каспаров и Ольга Бочихина, у которых вы обучались композиции после, в целом не работают с национальной традицией. Насколько они чувствовали контекст ваших сочинений и могли дать правильный совет?

— Очень хорошо, что все мы такие разные — так интереснее работать. Ольга Евгеньевна — человек широкого кругозора и не помещала меня в сложные рамки, как это делали некоторые другие композиторы и исполнители. Думаю, именно у нее мне было удобнее состояться как личность и композитор, понять, что я иду правильным путем. Ведь, когда без конца перенаправляют на европейскую музыку, заставляя отказываться от татарской, иранской, монгольской, очень трудно работать.

Сейчас у Юрия Сергеевича мне тоже очень комфортно. Он яркий художник с большим опытом и многое может подсказать, что мне не было известно, несмотря на такое продолжительное обучение. Вообще, в консерватории все педагоги-композиторы решают вопрос: как работать с музыкантами из разных регионов и стран? Здесь учатся татары, саха, черкесы, монголы, китайцы, корейцы, иранцы, турки… И к каждому нужен индивидуальный подход.

— Относите ли вы себя к какой-то композиторской школе?

— Я продолжаю татарскую музыкальную традицию, но в более отдаленных и сложных формах. Сейчас каждый композитор подает свою музыку как индивидуальный проект, но все равно преемственность традиций есть. Как минимум это фиксируется в нотной записи. Например, способ записи Каспарова известен всем как традиция, ответвленная от московской композиторской школы. Его методы нотации универсальны даже для некоторых музыкантов Казахстана. Юрий Сергеевич пишет все ремарки и условные обозначения прямо в партитуре. У него много своих знаков, выработанных на протяжении творческого пути.

— Вы также выступаете как пианист.

— Да, иногда участвую в концертах. В Казанском училище мне очень нравилось играть на рояле. Я занимался каждый день по 4–5 часов, даже в воскресенье с утра, часам к 7, бежал в колледж за классом. В консерватории тоже много времени уделял фортепиано. На первом экзамене по истории музыки мне даже поставили три, хотя я выучил все музыкальные темы. Сначала мне было интереснее сыграть музыку, а не рассказать о ней. Сейчас, конечно, уже более гармонично распределяю время.

«Москва для меня это перекресток разных культур»

Фото: Алексей Белкин

«В Москве теоретическая школа более модернизирована, но по качеству обучения Казань не уступает»

— Ваш путь музыканта начался в Казанском музыкальном колледже. Певцы и хоровые дирижеры в беседах с «БИЗНЕС Online» отмечали, что колледж отличает высокий уровень образования. А как там обстоят дела с подготовкой музыковедов и композиторов?

— О занятиях по композиции мне сложно судить. Сначала я ходил к Низамову, но Эльмир Жавдетович временами менял назначенное время и оно у меня совпадало с лекциями, а я боялся их пропускать. Как раз в год, когда я поступил, курсы композиции сделали платными, а потом он перестал преподавать в колледже. Студенты ходили заниматься к разным педагогам в Казанскую консерваторию, а я в этот момент решал немного другие вопросы, готовился к конкурсу Холопова (всероссийский конкурс по теории музыки, истории музыки и по композиции — прим. ред.), и моими наставниками по сочинению, условно, были педагоги теоретических дисциплин. Изредка, но регулярно я ходил на консультации к Светлане Владимировне Зорюковой и Эльмиру Жавдетовичу.

По теории музыки в училище очень хорошая подготовка. Я поступил в Москву и почувствовал, как хорошо в колледже нам преподавали русскую и зарубежную музыку, гармонию. В Москве теоретическая школа более модернизирована, но именно по качеству обучения Казань не уступает. Я рад, что именно там получил крепкую профессиональную базу. Я всегда достаточно хорошо учился, хотя временами и допускал какие-то неожиданные проделки. В училище любил общаться с татарскими бабушками, которые выдавали ключи от классов. Кому-то они казались злыми, а я с ними дружил, был на хорошем счету, и мы могли подолгу разговаривать. Если кто-то из моих лучших друзей не приходил на пары, шел к этим прекрасным бабушкам, потому что они были всегда там.

— Во время учебы вы проходили службу в Военном хоре инженерных войск РФ. Какие воспоминания у вас остались от армии и как она повлияла на ваше творчество? Ведь именно там вы начали создавать свои первые сочинения для хора.

— Армия — это особый уклад жизни. В какую бы часть ты ни попал, за каждые пять минут свободного времени нужно бороться. Я был занят то на спевках, то на концертах, то на пробежках, и все, что создано в армии, писалось с большим трудом. Я будто двигался не в воздухе, а в какой-то очень плотной жидкости типа киселя (так еще задолго до этого иногда говорил Костя Гамов — мой одногруппник по плаванию). Из двух хоров, которые я написал за время службы, второй получился более ярким. Мы его исполнили в Малом зале консерватории и сделали запись в прошлом году. А первый больше похож на задачу по гармонии — так его оценили мои педагоги, и я с ними согласен. Времени было мало, и художественность в этом хоре немного потерялась.

Но я ни о чем не жалею: армия дала мне хороший опыт. Мы каждый день мыли полы руками, и теперь я не боюсь помыть пол в любом месте, даже если он очень грязный (смеется). Меня научили дисциплине — вставать в 6 утра (иногда будили и раньше), быстро одеваться, работать даже в условиях сильной усталости. Психологически сложно, но я справился и после этого почувствовал большой прилив энергии. Казалось, я могу подпрыгнуть и сделать тысячу оборотов в полете. Как будто все в моих руках.

— Уже после службы в армии вы увлеклись музыкальными культурами мира. Правда ли, что часто постигаете их через путешествия?

— Возможно. Пару лет назад был на Алтае и получил много потрясающих впечатлений. Но основные идеи рождаются все же в Москве. Это для меня перекресток разных культур. Здесь живут музыканты со всей страны, многие приезжают на гастроли, и я стараюсь не пропускать интересные события. Конечно, это не одна встреча и не один концерт, а более длительное влияние. К примеру, алтайской музыкой меня увлек Самыр. Он с первого дня знакомства давал мне слушать алтайскую музыку, иногда сам играл на топшууре (алтайский струнный щипковый инструмент — прим. ред.). Я в ответ ставил Самыру татарскую музыку, и он с удовольствием слушал.

У Маргариты Ивановны в кабинете часто звучит иранская музыка. Когда она отдыхает или приводит мысли в порядок, то обычно ставит себе пение Хосейна Нуршарга. Я сижу рядом, слушаю, набираюсь впечатлений и потом воплощаю их в звуках. А формальная работа — мол, вот эта культура интересная и надо что-то написать — часто поверхностна. Многое я черпаю для себя, изучая материал для диссертации. Мне нравится, что в классе Маргариты Ивановны преобладает практическая сторона. Некоторые исследователи увлекаются теорией или работают с вторичными обработками музыки, а Маргарита Ивановна со мной работает с живым звучанием.

— Почему, ощущая такую тесную связь с национальной культурой, вы не пошли учиться в Казанскую консерваторию, а переехали в Москву?

— В то время я был на европоцентричной волне. Мне хотелось чего-то нового, я думал, что мне будет тесно в столице РТ, и даже, бывало, свысока смотрел на родную культуру: мол, эх, это что-то слишком простое для меня. В Москве я видел много возможностей, рвался в консерваторию на конкурс Холопова, который перетащил меня в столицу. Холоповский конкурс стал для меня таким «пряником», на который я попался, и не жалею об этом. Это был хороший, нужный этап в моей жизни. Интересно, что именно здесь я пересмотрел свои взгляды и пришел к национальной музыке.

«Вокруг меня много людей, которые чисто говорят по-татарски. Все они как-то связаны с музыкой или культурой, но в основном не музыканты по профессии»

Фото: Алексей Белкин

«С московскими татарами-музыкантами контактирую не так часто»

— В столице сегодня работает достаточно музыкантов, певцов и даже композиторов – выходцев из РТ. С кем из них поддерживаете связь и часто ли возникают поводы поговорить на родном языке?

— В последнее время на удивление часто. Вокруг меня много людей, которые чисто говорят по-татарски. Все они как-то связаны с музыкой или культурой, но в основном не музыканты по профессии. Года 2–3 назад мы соприкасались с ними больше в татарском культурном центре.

С московскими татарами-музыкантами я контактирую не так часто. Мы немного не сходимся во взглядах, поэтому мне ближе ребята из Казани, хотя с коллегами из Москвы тоже были интересные проекты. В 2020–2021 годах с Камиллой Хабибуллиной исполняли в Рахманиновском зале консерватории и Татарском культурном центре «В ритмах Тукая», и я не ожидал такого теплого приема. Люди принесли цветы, долго хлопали и благодарили нас, хотя музыка неизбитая и известна немногим.

С Диной Абдуллиной в августе сделали любопытный вечер в Доме татарской книги в Казани. Мне хотелось создать что-то с элементами старинной татарской музыки и разным содержанием черт иранского, арабского, а также тюрко-монгольского начала. Мы собрали маленькую команду из исполнителей на национальных инструментах и не использовали ноты: организация музыкальной композиции была за счет словесных комментариев и знания инструментов. Дина очень хорошо играет на курае, Зиля Файзуллина — на кубызе и таш-сыбызгы (окарина). Я с весны осваиваю домбру, и мне было очень интересно собрать ансамбль и сыграть без применения нот. Потому что ноты порой отягощают исполнение музыки — и современной, и традиционной.